по поводу какой-то очень важной исторической даты, связанной с Партией или с Лениным, я уж не помню. Какой-то концерт, который организовали с участием всех студентов со всех курсов... И, я должен был выйти на сцену… Я должен был встать в центре, на  меня  должны  были  дать пистолет, я должен, читать Маяковского по поводу того, что Партия - это ум и честь нашей эпохи, это спинной хребет и так далее. Но дело не в этом, а дело в том, что, вот я стою за кулисами, пробегаю так текст и чувствую, что четыре первых строчки я знаю, а дальше я не знаю ничего. А это открытие концерта. Что же мне делать? И никто помочь мне не может. Вот отзвучали последние аккорды, вот я должен идти. Вот я иду. Вот я становлюсь. Вот на  меня  дали пистолет. Я читаю четыре строчки, вот - первая, прочел, вторая, третья, а дальше я помню, что пятую я не помню. И если я ее не прочту – это смерть. И  тут  я  вспомнил  удар током, когда передо мной пролетела вся жизнь. И если бы, когда я прочел четвертую строчку, передо мной не всплыла пятая, я бы, наверное, умер. Это такой ужас! Я не знаю, что с этим можно сравнить. Это как падение в пропасть или прыжок без парашюта. Это одно из самых сильных потрясений, которое случилось со мной еще на заре, я еще не закончил институт. Это был не просто ужас – это была смерть. Ну, каждый, кто не связан с театром, может сказать, это полная ерунда. Ну, подумаешь, забыл текст, ну подумаешь, ушел со сцены, ну подумаешь, Господи, какая ерунда. Ну, действительно, ерунда. Но, когда актеру снится сон, что он выходит на сцену и он должен говорить какой-то текст, а он этого текста не знает, и он не знает этой пьесы, и, вообще, он видит артистов этих, с которыми он работает, в первый раз, а зритель сидит, а пауза затягивается, и ты не в состоянии смотреть это дальше и ты просыпаешься в ужасе… Ну, как это объяснить нормальному человеку? Это психическое заболевание. Это неврастения, видимо.

    –Какая была Ваша самая первая роль?

–Первая роль…  Наверное, нельзя считать первой ролью пересказывание  друзьям фильмов, которые ты видел, но это, почему-то, доставляло такое наслаждение, когда мы пересказывали друг другу фильмы Чаплина. Причем все это играли. Потом появились какие-то фильмы индийские. И тоже это все по ролям, все разыгрывалось. А потом, вдруг, учителя в школе сказали, что,  по случаю какого-то праздника нужно подготовить какие-то сцены. И я что-то так загорелся. Взял соседа, говорю: «Давай с тобой сделаем рассказ Чехова «Хирургию». Я  у него тянул зуб, а  он  все  делал не так! Все! Это мука какая-то была! Он все делал неправильно! Сейчас-то я понимаю, что для него это было абсолютно чуждое  занятие, а я  не  понимал:  что  же  он  никак  не  может  сделать,  как  я  прошу,  ведь  это  так  просто… Он сидел не так… смотрел  не  так….  Разговаривал  не  так… Это была какая-то ужасная мука. Мне никак не удавалось его научить, как это надо делать правильно. Такой  была  моя  первая  роль.  Если  быть  абсолютно  точным.

 А  первой  ролью в  театре  был  человек  какой-то  южной  национальности  по  имени  Марат  Тхазепов  из  пьесы  В.Суглобова   «Персональное  дело  Олега  Егорова»  в  Орле. Этот  Марат  был очень  активным  парнем. Он  отвечал  в  райкоме  комсомола  за  весь  спорт  и  считал,  что  важнее  оттого  нет  ничего…  и  то,  что  ему  не  дают  водовозки  для  заливки  катка – это  преступление  века.

–  Ну,  дадут тебе несколько водовозок….

– Несколько?

У него было столько гнева  и  возмущения  по этому поводу! 

Это было очень давно. Мне было всего… сколько? Двадцать один год. В афишах, которые я Вам  дал для сайта есть афиша – «Персонального дела…». К   слову,…  когда я учился в институте, у нас был замечательный преподаватель по зарубежному театру,  Лев  Иосифович  Гительман,   который вел довольно обширную  работу по просвещению всех вокруг. Он,   время от времени, ездил в Дом Ветеранов Сцены, и во всякие коллективы художественной самодеятельности, где читал лекции про современную зарубежную драматургию, театр… Ветеранам  сцены рассказывал  о  том,  что  творится в  нашем  питерском  театре  и  т.д.

 И однажды, он меня взял с собой в этот Дом Ветеранов Сцены. И, когда он прочел свою лекцию, когда мы  показали какие-то сцены, эти,  старушки подарили нам книжки мемуаров и сказали: «Какие замечательные молодые люди. Они будут играть Шекспира, Шиллера, Гейне», а Лев Иосифович сказал: «Ну что вы, они будут играть Розова, Арбузова – это в лучшем случае». Ну так вот, нечто подобное я сыграл в пьесе Суглобова… а не Шиллера и  Шекспира. Хотя,  справедливости  ради,  должен  сказать,  что  Шекспир  был.  Были  и  другие,  не  менее  достойные  драматурги

– Но с Арбузовым он угадал

– С Арбузовым угадал. И с Розовым тоже. Я Розова играл много в институте. И там мы даже что-то начали репетировать. И они оказались правы (старушки, прим.ред.), и он оказался прав (преподаватель, прим.ред.) в значительной степени. Хотя, конечно, наш театр в Орле был особый. Нам многое позволялось из того, что, может быть, не позволялось другим, поскольку он был не такой, не официальный, как бы, театр. Он только образовывался. Мы были теми людьми, которые театр создавали, и, поэтому, нам был предоставлен некий карт-бланш. Спектакли к датам готовил театр Тургенева, а нам можно было ничего этого не делать,  на  первых  порах. Хотя, в общем, время от времени требовали что-то, но смотрели сквозь пальцы на то, что мы там творим. Поэтому  у нас было немножко выигрышное положение. И, слава Богу, что вот такое наше положение принесло какие-то плоды, потому что уже через пять лет после создания театра, учитывая качество того дела, которое мы сделали,  нам предоставили  право  провести большие  месячные  гастроли  в  Москве. Этакие отчетные гастроли. И тот же самый Розов Виктор Сергеевич, царствие ему небесное, приходил на наши спектакли и очень хорошо отзывался о том деле, которое мы все делаем.

   А впоследствии, и Арбузов тоже, который  вообще очень любил Рижский ТЮЗ, и, поскольку он писал пьесы свои в основном в Дубултах, в Юрмале, он испытывал  особое  пристрастие  к  нашему  театру и, например, пьесу «Победительница» он написал прямо на актеров Рижского ТЮЗа. И,  естественно,  за  нами  было  право первой постановки. А потом, когда ему исполнилось 75лет, он возжелал, чтобы этот спектакль играли на его юбилее здесь, в Москве. И мы привезли этот спектакль и играли в стенах театра Маяковского. С большим, кстати, успехом, где Гончаров меня и увидел и построил мостик для того, чтобы я перешел в этот театр. Вот такая интересная коллизия.

    Вообще, кстати говоря, Арбузову, наверно, я обязан многим в жизни. И мне даже стыдно сейчас, что я, в общем, начинал репетировать «Победительницу» без всякого удовольствия, а потом, когда он уже пришел на репетиции и стал смотреть, как артисты делают то, что он написал, выразил режиссеру свое удовольствие от того, как, репетирую я. И, благодаря этому, в общем, ко мне сложилось такое благосклонное отношение. Уже после того, как  я  перешел в Москву, четыре  года   я ездил в Ригу играть спектакли. Это дорогого стоит. «Победительница» – был хороший спектакль, кстати говоря. Он  был отмечен всякими премиями, в том числе и моя роль была отмечена, как лучшая роль сезона. И все воспринимали мой уход как необыкновенную глупость. Мне говорили: «Куда ты уходишь? Ты что? Ты в будущем сезоне уже станешь Заслуженным артистом. А ты туда. Кому ты там нужен?» Но все равно я совершил этот поступок. Четыре года я ездил, а спустя  три    года театр вообще прикрыли – Раймонд Паулс, всемирно любимый. Такое дело кануло в  лету.

      – А Вы не хотели работать с Шапиро здесь, в Москве?

      – Хотел, почему же нет, но у него же не было своего театра. И вообще у него не слишком удачно складывалась карьера после того, как он переехал в Москву. Не слишком удачно по сравнению с тем, какой она была там, в Риге. Я не могу говорить о качестве спектаклей, потому что я не видел все спектакли, которые он поставил здесь. Могу судить только о том спектакле, который шел у нас здесь «В баре токийского отеля». Учитывая  качество театра, который он создал там, в Риге, и качество  спектаклей  здесь – это вещи несоизмеримые. То, что он  создал в Риге, это уникальный театр. Он создал вокруг себя замечательную команду людей. Вот, а содружество этих удивительных людей, которые вместе с ним создавали театр – это колоссальное завоевание его как режиссера и руководителя театра.

     – А почему именно театр Маяковского?

     –  Да потому, что Гончаров пригласил.

     – И только поэтому?

     – Театр Маяковского  всегда  для  меня  много  значил, а  переехал  я  потому  что  пригласил  А.А.Гончаров. Если бы пригласил какой-то другой театр, может быть, я думал  больше. Хотя,  должен  признаться, я итак  думал  долго -  полтора года.  А если бы был другой театр, - не знаю…

  Маяковка – театр необыкновенный. Когда,  в  семьдесят  пятом  году,  я  впервые  увидел  спектакли  этого  театра - влюбился без памяти. На мой взгляд, вообще в стране существовало только два театра, для меня, по крайней мере: театр Товстоногова и театр Гончарова. Вот эти два театра они были для меня выше всех остальных. Ну, театр Товстоногова – это вообще как недостижимое… нечто, существующее там, где-то в небесах, необыкновенное…  Эверест… это то, каким театр должен быть в идеале, это недостижимо в принципе. Никто никогда не сможет этого достичь уже. А театр Гончарова – это такой московский вариант Большого Драматического Театра. С каким восторгом я смотрел все эти спектакли, которые тогда были привезены на гастроли в Ленинград: «Трамвай «Желание», и «Банкрот», и «Человек из Ламанчи»… И уже тогда,  в  1975 году  посчастливилось мне выйти вместе с актерами, играть в спектакле - в массовке. Они пригласили студентов из института, чтоб не везти отсюда  много артистов  из  Москвы...

     – А что это был за спектакль?

    – Это  был  спектакль по пьесе Ибрагимбекова «Неопубликованный репортаж».  Один из тех спектаклей, которые появляются и без следа исчезают. Ничего в нем особенного не было. Про нефтедобывающую Сибирь и так далее, и так далее, и так далее. Но дело даже не в этом. Дело в том, что я посмотрел на актеров, посмотрел на театр изнутри. И это была необыкновенная магия. А потом, видите, сколько прошло лет-то с семьдесят пятого, ну грубо говоря, по восемьдесят пятый, в восемьдесят четвертом я пришел – через десять лет мы оказались вместе. И это потрясающе. Это перст судьбы. Конечно, казалось бы, что тут думать, если поступило предложение от художественного руководителя совершить такой вот переход. Гончаров мне сам говорил: «А что вы думаете? Ко мне Народные артисты показываются, а вам предлагается перейти так, по приглашению». Ну, существовало множество обстоятельств, которые заставляли меня… ну, я чувствовал себя не вправе оставлять Рижский театр, потому что там было много ролей и много интересной работы. Мне казалось,  что  я  не  в  праве так  поступать,  что  я  подвожу  театр,  которому  многим  обязан…

   Через два года, по-моему, они ввели в «Победительницу» артиста, а в «Рваный плащ» так ни кого и не ввели. Когда я ушел, они его сняли. А эта пьеса необыкновенная «Рваный плащ». Мне до сих пор поразительно, что она не востребована. История у нее необыкновенная. Она написана в начале двадцатого века итальянским драматургом Бенелли про средневековую Флоренцию. Перевел ее Амфитеатров, ключевые  монологи писал Александр Блок для, только  что  открывшегося,  Большого Драматического Театра, который впоследствии стал БДТ имени Горькова, сейчас имени Товстоногова. Вот тогда, в двадцать втором, по-моему, году Блок, как заведующий литературной частью, предложил руководству театра поставить эту пьесу. Не знаю, была ли она поставлена, но заведующий нашей литературной частью нашел и предложил Шапиро эту пьесу. А заведующий литературной частью нашего Рижского театра, высоко образованный человек, специалист по Серебряному веку, сейчас он профессор иерусалимского университета, а тогда он был просто диссертант  Роман  Теменчик. Странный, но очень умный, очень  эрудированный, ну уникальный в смысле литературы человек. Он вышел на контакт с Давидом Самойловым. И Давид Самойлов – величайший поэт современности, сделал новую редакцию этой необыкновенной пьесы, то есть перевел ее заново современным высоко литературным языком, замечательными стихами. И неужели все это никому не нужно? Я пытался где-то найти эту пьесу, переведенную Самойловым, но найти не удалось, к сожалению.

       Я  очень  благодарен  судьбе  за  счастье  играть  такую  роль… 

    – Да, даже от фотографий такая непередаваемая энергетика исходит. Просто потрясающе.

    – Ну, представьте себе, собрались: Адольф Шапиро, как режиссер, Андрис  Фрейберг, как художник, Давид Самойлов, как автор текста – такая  компания  творцов  обречена  на  успех. Хотя, в принципе, по сути своей, в общем, в пьесе-то ничего особенного не происходит. Фабула ее достаточно проста. Средневековая Флоренция, существуют фанаты Петрарки и фанаты Данте, одни -  приверженцы классицизма Данте, а другие свободные уличные поэты. Они  непрерывно  соперничают,  пытаясь,  вырвать  друг  у  друга  «пальму  первенства». В конце концов, устраивается соревнование поэтов. И вдруг, появляется фигура никому не известного молодого бродяги, который просит у предводителя братства «Рваного плаща» право выступить на их стороне, выступить для того, чтобы открыть  всем  тайну  необыкновенной  красоты  этой женщины.

Победа  или  поражение  для  него ничего  не  значат. Важна  лишь  возможность  высказаться…

Я сейчас могу прочесть этот монолог, чтоб Вы поняли, о чем речь, насколько замечательная поэзия, насколько необыкновенный поэт Самойлов.

Начальник братства,    ( - говорит он)

 Дай ответить мне -  (они все недоумевают, кто это? почему?)

 Стихов я не готовил, я умею

Слагать их по заданию, на случай.

Поэзия моя живет минуту –

Сложил стихи и тут же позабыл.

Пусть скажется, как скажется. Потом

Хоть палками гоните, все равно.

 О, маска изумрудная… (они все в масках, женщины, она из высокого рода, поэтому на карнавале они все одевали маски)

 О, маска изумрудная, позволь

Тебя воспеть торжественной октавой.

Хочу в стихах тебе поведать боль

Моей души, простой и не лукавой.

Как это нужно мне, поэту, столь

Привыкшему быть общею забавой,

Не  думай,  я  на  это  не  ропщу –

Я быть  предельно  искренним  хочу.

Лечу  в  пространство  сердца  твоего,

Как   полевая  птица – без  опаски

Поэзия  она  глядит  сквозь  маски

И  сквозь  личину  видит  существо.

Она  не  опасается  огласки 

И  не  страшится  в   мире  ничего

Она  открыто  говорит  с  людьми.

Вот  сердце  обнаженное -  возьми!

Возьми  его – оно  тебе  нужней,

Чем  шумные  причуды  карнавала.

Возьми  его – ты  раньше  не  знавала,

Того,  что  самой  нежности  нежней.

Возьми  его,  храни  его. Немало

Нам  предстоит  еще  печальных  дней.

Возьми  его, – что  хочешь  делай  с  ним:

Возьми  себе  или  отдай  другим.

Кто  я  такой?- Кочующий  певец,

Ночующий  у  очага  чужого.

Но  я  владею  тайнами  сердец.

Во  мне  внезапно  возникает  слово.

Я  песен  незатейливых  творец..

Приду,  уйду  и  вновь  брожу  без  крова.

Знакомы  мне  и  зной  и  холода.

И  дома  я  не  ведал  никогда…

Так  жил  я…  песни  пел  по  городам

Лишь  смутно  ощущая  назначенье.

Жил,  как  во  сне,  теряя  счет  годам.

Произрастал,  как  птица  и  растенье.

И,  вот,  забрел  я  в  край  пустынный. Там

Явилось  мне  чудесное  виденье.

И  я  теперь  ему  принадлежу.

И  как  это  случилось – расскажу!

Я  шел  пустыней… Жег  полдневный  жар…

Я  был,  устал,  и  мучим  жаждой  жгучей.

И  я  упал  и  на  земле  лежал

И  ожидал  кончины  неминучей.

Но  кто-то  вдруг  уста  мои  разжал…

И  напоил  водой  текучей…

Явился  ангел! Он  меня  поил!

Он  тоже  в  изумрудной  маске  был!!!

Тогда я  понял  все: лицо  холма 

И  речь  травы  и  ветра  трепетанье

И  взор  воды… Я  понял  свет  и  тьма…

И   ЖИЗНЬ,  и  СМЕРТЬ  находятся  в  слиянье!

Слиянно  все!  Погибельность  сама

Нам  открывает  смысл  существованья!

И  все  в   тебе – начало  всех  начал!!!

Вот,  как  во   мне  твой  образ  зазвучал1

Я  выдумщик  и  в  выдумках   моих

Почувствуете  вы  и  луч  прозренья.

Взываю  к  вам! Пусть  неискусный  стих

Достоин  непризнанья  и  презренья.

Я  не  учен  и  кроме  слов  простых,

Других  мне  не   внушает  вдохновенье.

Я  видел  вас,  когда  пылала  твердь!

Я  видел  вас,  себя… и  жизнь  и  смерть!!!